Ознакомительная версия.
Невозможно поверить, что власть рассчитывала, будто о расстреле никто не узнает ни в стране, ни за рубежом. Все это ужасная загадка. Конечно, в Ростовской области все всё знали. Дети тоже знали. И не только в Ростовской области.
Политолог Павел Кудюкин, который в конце семидесятых годов был участником подпольного кружка «Молодых социалистов», свидетельствует, что услышал о трагедии ребенком далеко-далеко от Новочеркасска: «Летом 1962 года в деревне во Владимирской области (где он проводил каникулы у бабушки) 9-летний мальчик случайно подслушивает разговор отца и дяди: где-то рабочие забастовали и против них послали танки. Мальчик – очень правильный советский школьник, он мечтает, что в следующем учебном году его примут в пионеры. Но он (как правильный советский школьник) знает, что когда рабочие бастуют – это правильно и хорошо, а те, кто посылает против них танки – гады и сволочи, против которых надо бороться… Этим мальчиком был автор настоящих строки не исключено, что именно эти впечатления стали неявным исходным пунктом идейно-политического развития, приведшим к пониманию несоциалистического характера советского общества и к борьбе „за демократический социализм в интересах всех трудящихся“ <…> Характерно, что и взрослые – а братья Михаил Иванович и Иван Иванович Кудюкины были коммунистами, вступившими в партию на фронте, – тоже обсуждали случившееся с явным сочувствием к бастовавшим и расстрелянным рабочим» (Павел Кудюкин. Социальный фон новочеркасских событий 1962 года. – В кн: За справедливость и свободу: Рабочее движение и левые силы против авторитаризма и тоталитаризма. – М.: Либроком, 2014. с. 110). Я спросила Павла Кудюкина, верно ли я поняла, что все услышанное он обдумывал в одиночку? Что помешало ему, ребенку, броситься к отцу и заговорить о том, что его поразило? Павел Михайлович ответил так: «Насколько я помню, у меня возникло ощущение, что они как-то очень втайне это обсуждали. Насколько помню, об этом случайно услышанном разговоре я не упоминал, а про Новочеркасск с отцом говорил уже ближе к концу 70-х годов. И вообще про политику и околополитические темы при мне говорили довольно открыто. В 1965 году была характерная история. Когда к 20-летию Победы вновь стали носить награды, отец надеж „За победу над Германией“ наизнанку, то есть наружу со стороной без Сталина. Когда я спроси, почему, он ответил: „Я не могу простить ему измену революции“» (Электронное письмо от 25 августа 2015. Личный архив автора).
Слушая в школе, как в Кровавое воскресенье люди шли с иконами и царскими портретами пожаловаться на свои беды «отцу родному», ученики знали, как люди шли с портретами Ленина и красными знаменами… – примерно с той же целью и абсолютно с тем же результатом. Слушали о нашем великом лозунге «все для человека, все для блага человека», и знали, что хозяева лозунга расстреляли забастовщиков, которые требовали не «всё», а лишь «мяса, масла и повышения зарплаты».
§2. В поисках объективности
Конечно, взрослеющие дети, как и их родители, хотели знать, что происходит на самом деле в стране и в мире. Альтернативные источники информации старшеклассникам и студентам были известны, даже если не присутствовали в их жизни непосредственно. Об этом рассказывают все мои собеседники.
«Родители зарубежное радио не слушали, они много читали, гуляли с нами (нас было трое братьев), для них радио было что-то вроде интернета сегодня. Я сам слушал лет с 10—12. У нас был хороший немецкий приемник Blaupunkt с наружной антенной, потом, когда я стал активно любительствовать, у меня была хорошая аппаратура, даже с возможностью отстройки от глушилок. Но все равно, я критически относился к передачам, не принимал все на веру, только то, что я сам видел и подтверждалось жизнью. Тогда же я стал активно изучать английский язык, намного больше, чем давали в школе (а давали нам немало). Сам- и тамиздат начал читать лет в 13—14. Семья была от этого в стороне, я уже был „взрослый“. Вначале это были довоенные издания на русском, английском и польском языках. Все это можно было легко найти. На украинском – сложнее, это вычищалось отовсюду, а те, кто имел, не афишировали. Очень любил подшивки довоенных журналов. Уже позднее появился Галич, Некрасов. В принципе, все, что я читал позже в самиздате, не было для меня никакими „откровениями“. „Архипелаг Гулаг“ ничего принципиально нового мне не сообщил. Здесь, как в разведке, 90% информации – из открытых источников. Один мой любимый Салтыков-Щедрин стоит половины самиздата, стоит только его почитать внимательно. Мы учились читать официоз „между строк“. Сегодня я сожалею, что многого не мог тогда прочесть, и приходилось доходить „своим умом“, путаясь в противоречиях» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
«В Новочеркасске я родился (хотя не жил), мама и папа студентами подрабатывали на том самом заводе, но было это шестью годами позже тех событий. Отец мне про них рассказывал (я так и не понял – видел он это сам или говорил со слов очевидцев), как шеренгой, задним ходом шли воронки и хватали первых попавшихся – им-то и дали срока. Кого-то расстреляли. Отец никогда не называл их бунтовщиками – все это ложилось в его мораль, что с властью спорить неразумно. Мама их оправдывала: «До чего людей довели – ведь в магазине купить было нечего. Зато на другой же день после этого – все появилось, и масло, и мясо. Родители «голоса» не слушали, хотя у отца была куча знакомых, которые помогли ему собрать приличную коллекцию неформальной музыки – от одесситов и полного собрания сочинений Высоцкого до «Юрай Хип». Коллекцию от меня он не прятал, просил только, чтобы, когда слушаю, на весь дом не грохотало. Что касается верности Родине – то это подразумевалось само собой, не обсуждалось. Предателей и перебежчиков клеймили вместе с телевизором» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
«Про сталинизм в моей семье говорили без экивоков. Но про расстрел в Новочеркасске я не знал. В книжном шкафу отца, на задних полках, я нашел „Новый мир“ с „Одним днем Ивана Денисовича“ (обложка журнала была оторвана) Солженицына и „Бабий Яр“ Кузнецова. Мне было сказано, что сам я могу читать, но давать никому нельзя, поскольку авторы у нас запрещены. И вообще лучше бы никто не видел, что я это читаю. Я был мальчик понятливый. Обернул „Бабий Яр“ в газету и написал сверху „Одиссея капитана Блада“. У нас дома был приемник „Спидола“, и отец слушал „голоса“. А я слушал редко: мне было трудно пробиваться через треск. Однажды я попал на трансляцию „Зияющих высот“ Зиновьева, послушал минут двадцать и понял, что мне такая проза не нравится… Кстати, проза Зиновьева мне не нравится и сейчас. Впервые тамиздат мне попался лет в десять – зарубежное издание „Мастера и Маргариты“. Прочел пару глав и бросил: мне стало обидно за Ивана Бездомного, над которым измывались темные силы. Хотя сам он ничего плохого им не сделал… Что же касается самиздата, то я им занимался сам – на первых курсах университета: перепечатывал на машинке „Улитку на склоне“, „Сказку о Тройке“ и „Пикник на обочине“ Стругацких. А „Гадких лебедей“ тех же Стругацких и „Собачье сердце“ Булгакова, например, купил, выкроив немалую сумму из своих стипендий» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).
«В 1968 году я уже вошел в круг провинциальных диссидентов, тогда мы этого слова не знали, а вот на статус антисоветчика мы не тянули, наша позиция была скорее ирония, насмешка, отстранение от политики и советских реалий. Мы были иронисты, издавали рукописный журнал АЗ на филфаке и – это стало ясно потом – сразу попали в поле внимания ГБ, каковые – надо же! – имели при каждом вузе свою штатную службу опеки и внештатную сеть осведомителей, но. Но наша открытая позиция не давала повода прищучить… вот почему – это я узнал много-много лет спустя из книги мемуаров Судоплатова – товарищ Андропов решил создать в стране подконтрольные потоки антисоветской литературы, чтобы на эти приманки притянуть круг потенциальных читателей. То не было ровно ничего, то вдруг из Москвы хлынул еле прикрытый поток запрещенных книг. Первое, что попало в руки, были как раз тексты чехов, открытое письмо чешской интеллигенции к компартии Чехословакии… помню, меня поразила первая фраза: почему у вас нет чувства юмора?4000 слов. Я был готов подписаться под каждым.
Еще меня удивила книга историка Некрича о причинах поражения советской армии летом 1941 года, я не мог понять почему это запрещенка? Спокойный анализ политического экономиста с колонками цифр и сравнения тактико-технических данных, с бесконечными ссылками на наши же военные журналы и публикации. Это была скучная страшная правда, всего лишь собранная в квадрат силы. И вся интенция этой книги была направлена на то, чтобы не повторять допущенных просчетов. То есть абсолютно советская по духу работа… короче, оказалось, что даже просоветская аналитическая критическая книга должна была быть беззубой. Ого! – сообразил я. Да там же – наверху – требуется только дезинформация!
Ознакомительная версия.
